Голова

Мой рассказ. Заранее спасибо всем за уделенные время и внимание. Также опубликовано [hide]здесь[/hide].Ленинград зимой от солнца алел; чернели прожилками и белели в нем пятна, как в гнилом плоде. Серость – гранитная – выглядывала из-под белого снега, взгляд устремив в зрак кровавого светила. Морда у ленинградского солнышка была красна, глаза черны; казалось, глаз даже и не было, были лишь прожженные шпилями дыры – в бездонное.

Рынок, белый, как морг, дышит носами красными. В толпе, съежившись под ушанкой, Юра улыбается телячьей голове на прилавке. Когда топор рубщика рассек голову и та раскололась пополам, Юре показалось, что теленок улыбнулся в ответ.

Юра слетел с ума, и случилось это с ним, надо сказать, стремительно: всего-то за один весенний месяц. Месяц тот весенний был один: май. Измаялся Юра. Остальные проспал.

Спал и видел такую картину: копошатся люди, бредя по Ленинграду. Гробы едут в трамваях до конечной. И дышит лето, прогоркло и тяжко.

Проснулся Юра в бреду: от того, что хохотнула чья-то рожа из еще не растаявшего окончательно сна.

Глаза у Юры округлились ржавыми медяками, а рот разверзнулся вопящей бездной: точь-в-точь, как зрак петербургского солнца.

Лето прошло в ужасе алого безумия. Жил Юра в хилой психлечебнице, где-то среди пней и почему-то старых сонных могил. Юре временами виделось собственное тело изнутри, в частности, сжимающееся сердце, огромное; на живую резала его вспоротая кое-как крышка консервной банки. На банке гордо значилось: «Тушёнка говяжья». Буквы эти – черные, как могильная земля – дышали надрывно над головой телячьей и били по зубам.

Юрин крик, подхваченный ветром, канул в серую пропасть двора-колодца.

К августу Юра совсем кончился, и стал замест Юры на белом свете телёнок. Остаток своих дней существо это, с глазами, полными смирения, провело на ферме. Туда его везли в огромной телеге, в октябре, через брошенные деревни; домишки плюгавые глядели грустно, солнце пряталось…

Летом девяносто первого года, когда Юрина голова, безмятежная, увенчала собой мясной прилавок, воссияло красное солнце; улыбнулось и глядело на телячью макушку, пока на ту не скользнул топор. Мир для Юры снова стал алым, как щеки румяной, дородной бабы, рубившей мясо.

Чьи-то окна в солнечном зеленом переулке пели голосом Цоя:

— Скоро кончится лето…