Патологоанатом

Мой рассказ. Приятного (искренне надеюсь) прочтения, заранее спасибо за уделенные время и внимание.
Также опубликовано здесь: [hide]http://proza.ru/2014/09/22/91[/hide]В дремавшим подле березок на обочине поселка крошечном морге – белом, как сон мертвого ангела – работал патологоанатом Чубчиков.
Еле видные глазу сквозь мутное от июльского солнца окно, дремали березки, цепляясь корнями за болотистую землю. Воздух снаружи гудел от жары и душного смрада близлежащей свалки. Выпив чаю и покурив, Чубчиков вынес дряхлую табуретку на кирпичный порожек, уселся, думая о солнце, пуская сизый табачный дымок… Шёл девяносто третий год.
Тем июльским днем с утра в морге появился человек. Точнее — Вадим Петрович. Нет, вернее сказать — его труп. Сам Вадим Петрович будто лопнул в каком-то сумасшедшем хохоте, разлетевшись по всему мирку, не оставив после себя ничего, кроме трупа. Рот у него самым странным образом провалился вовнутрь, как в могилу. Щеки мешковатые безжизненно обвисли, кожа под распахнутыми глазами посинела, будто мертвого уже Вадима Петровича и после смерти колотили неустанно, и весь несчастный покойник являл собой страдание в чистом виде, и, казалось, в сем трупе зародилось свое, трупное бытие, неподвластное жизни. Привезшая тело толстая баба лет пятидесяти почесала огромную свою ляжку и, шмыгнув бородавкой – настолько та была огромна, что носа было почти и не видно, сказала:
— Муж у меня вчера помер, с утреца, — утирая с низкого лба мутный пот, она похабно облизнулась. Звали ее Натальей Ильиничной.
— Дура! – буркнул патологоанатом Чубчиков. — Какого хрена ты по такой жаре дома труп держала?
— Так мы с Вадюшей и налюбиться-то не успели, он хоть и мертвый, а вот и бойкий… – раскрыла баба плоский красноватый рот в желтой, гнилостной улыбке. — А помер он, золотко, простенько: от любви моей неземной, от Наташкиной любви еще никто не уходил.
И рассмеялась. Чубчиков, крепко и отборно выругавшись, скрючился за низеньким плюгавым столом — свидетельство о смерти оформлять.
— А у самого-то руки так и ходют, так и ходют! – хохотнула утробно Наталья Ильинична, задирая мешковатую юбку, и начала натягивать на лоснившиеся и дрожащие от жира ляжки чулки, один из которых с треском порвался.
Уходя, она почему-то харкнула в эмалированный тазик со скальпелями, и огромное ее тело, словно светившееся от жира изнутри, сверкнуло на миг, объятое солнечным лучом. И только тогда Чубчиков увидел, что глаза у бабы этой мертвые: чутье не могло ему лгать.
Стихло; березки вдали сникли, потупившись, и небо над курчавыми их головами отяжелело. В мертвецкой воздух выедала прогорклая сладость.
— Давнишний, сволочь, ишь… – задумчиво протянул тощенький Чубчиков. К этой круглой физиономии словно пришиты были наглые рыжие букли, неумело прилизанные. Халатик был его грязноват и пропитан чем-то удушающим. Это заставляло круглую физиономию жмуриться от сладкого осознания того, что он суть нечто необъяснимое, неявное и мягкое, как чистое милосердие. Труп Вадима Петровича, в немом ужасе ждавший вскрытия на холодном столе, казался Чубчикову гнилым плодом. Ножки стола были чуть шероховаты от слезавшей краски цвета мартовского снега.
«Давно пора бросить этот сарай к черту. А работы-то и нету… Вот и сходи тут себе с ума.»
Вадима Петровича Чубчиков все-таки вскрыл, к полудню. Так и непонятно, что же там в мертвых недрах увидел Чубчиков, но дальнейшие его поступки не поддаются объяснению: на следующее утро Вадим Петрович был похоронен лично Чубчиковым под березками, причем, роя могилу, Чубчиков заходился истерическим, почти бабьим смехом и, глядя в безмятежные небеса, лил сквозь смех слезы – слезы эти ему давались легко, и плакалось как дышалось. Затем весь день, до вечера, вплоть до темноты, Чубчиков прождал Наталью Ильиничну, и она действительно вернулась, злая и, казалось, раздувшаяся еще сильней.
— Ты куда Вадима Петровича дел, дебил? – гаркнула она, заглядывая в синие глаза Чубчикова, будто могила ее мужа была нигде иначе, как там. Уголки ее старого рта обвисли.
— Не мог я с ним сидеть…! Давит он на меня, давит, — отрешенно проговорил по слогам Чубчиков и сгорбился, как спичечный огарок.
Баба задумалась.
— И где я найду мужа себе теперь?
Чубчиков равнодушно пожал плечами, подумав про себя:
«Не хочу больше, не буду здесь сидеть. Завтра же – выбросить всё, уйти в лес. Мне от жизни много не надо.»
Домой Чубчиков пришел за полночь, хотя в город возвратился около восьми, но проторчал весь вечер в засаленной пивной, глядя на желтоватую рожу, походившую очень на покойного Вадима Петровича. Заснуть не мог: в шелесте холодного ночного дождя Чубчикову слышался чей-то вой, скорее, даже издевательский, будто нарочный. К утру, когда рассвело, Чубчиков, основательно поседевший, твёрдо решил: утопиться в Неве, под каким-нибудь огромным мостом. Вымыться перед смертью решил в Банях номер сорок три на Мойке. Выбежал, взъерошенный, на темную лестницу, грохнула за ним дверь – и пропал Чубчиков, не видали больше его.

Шли годы. В маленькой квартирке на окраине Петербурга, в грязно-белой многоэтажке, закипела жизнь в замершей аж в девяносто третьем году квартире двести семнадцать. С утра горланили песни, днем было тихо, как в гробу, вечерами пили. Но самое странное началось осенью двухтысячного. Спившийся мужичок отчаянно моргал заплывшими глазами, сидя на загаженной ступеньке:
— Мужик-то твой, Наташа, куда делся?
Наталья Ильинична, туманно кивая на свое огромное брюхо, ловко забежала в квартиру и, напоследок подмигнув пьяненькому мужичонке, захлопнула за собой дверь. Утро было солнечно-белым. Наталья Ильинична, кутая телеса в шерстяной платок, зевала. Чуть вздрагивали на ветру белые и легкие, как одуванчики, занавески.

В подъезде ругались.
— Говорю тебе, Наташка была, жена Вадимова! В семнадцатую, к себе, убежала.
— Допился, дурак. Кто ж на Наташкиных похоронах пять лет нажрался, а?
— Вот не веришь, пойдем да поглядим. У тебя ж ключи остались Наташкины, ты с ней лясы точила за чаем больно много.
В ответ раздались какие-то ругательства…
Щелкнул замок, скрипнула в пустоту дверь.
Никого; только все еще идут зачем-то часы, и чуть отодвинут стул от стола с раскрытой книгой, словно кто-то вот-вот вернется. Закрывается дверь и больше, наверное, никогда не распахнется.

Чубчиков сошел с ума после самоубийства, но виду не кажет. Катается себе в электричках, глядит в окошки, ходит в бани, и все его за живого почитают.
А морг подгнил, и ныне пусто там. Зато березки так и стоят.