Пробуждённый

Мой небольшой рассказ. Приятного (надеюсь) прочтения, заранее спасибо за уделенные время и внимание.
Также опубликовано [hide]тут. [/hide]Николай Николаевич Долгошеин, пробудившись от грёзы, залез в трехлитровую банку, где умер от смеха.

И мир тогда казался ему расположенным над мутной водной гладью…

Поверх мутной глади плыли – воздушные – облака, будто пар, выдыхаемый небесами.

Небеса улыбались Долгошеину: тихо, незримо.

Как же случилось так, что здоровенный Николай Николаевич, мягонький и теплый, юркнул в банку?

Усидеть в себе, спокойно, дожидаясь тихой смерти, Долгошеин никак не мог. Он был толст, но беспокоен.

Тело жутко мешало ему жить. Он ел в обед телятину, ловко цепляя разваренное рыхлое мясо ножом; ел и чувствовал, как тепло извивается в тонких, вздрагивающих от счастья жилах. Жилы были где-то под елейным и мягким жирком. Жевал он осторожно, въедливо, и, с набитым ртом, частенько бежал в белую, с черными прожилками ванную комнату, где старательно мыл губы, лоснившиеся от сального мяса.

Николай Николаевич Долгошеин жил.

Жить было до гадкого приятно и невыносимо; настолько невыносимо, что Николаю Николаевичу порой снилось, словно бы не осталось у него тела, а остался глаз, глядевший в бесконечное сияние. Над глазом сиял горделивый нимб, и порой око Долгошеина скрывалось под пушистыми ресницами…

Николай Николаевич Долгошеин считал себя богом.

Загадочно улыбаясь после пробуждения, он думал: «А ведь как приятно, когда сердце задумчиво топчется в груди».

Однажды с ним случилось ужасное. На заре, когда забрезжили дрожащие апрельские лучи, когда вспыхнули жаром легкие кудри Николая Николаевича – он увидел себя в окне. Долгошеин колыхался на ветру, как воздушный шарик. Улыбался, корчил рожи, был весел: аж за брюхо хватался пухлыми, женскими ручонками.

Тут Николай Николаевич не выдержал, и, задрыгав испуганно ляжками, как кролик, проскочил в стеклянное горлышко банки с самодовольной надписью на круглом боку «Варенье крыжовниковое».

Ужас впился в душу Долгошеина.

Рот расползся по всему телу Николая Николаевича и поглотил его; сердце остановилось. От Долгошеина более ничего не осталось, кроме звонкого хохота.

— А-ха-ха-ха …!!!! – трещал по швам Николай Николаевич.

Огромные, каменные – содрогнулись от хохота петербургские острова, подёрнутые мглой, озаренные солнцем весны. И, замеревши, растаяли: не стало ни Исаакиевского пузатого солнца, ни острых золотистых спиц – Петербург скуксился, а Долгошеин смеялся, и смеха его раскаты – рассыпались на смешки. Так кончилось божественное бытие Николая Николаевича.