На Страшный суд
Мой рассказ. Заранее благодарю всех за уделенные время и внимание.
Также опубликовано тут: [hide]http://www.proza.ru/2014/11/09/205[/hide]Растаяла мгла: январская, распаренная; вспыхнуло белым пламенем зимнее небо, и разверзнулся — город. Чернота земли краснеет; зачинается утро: обагрился дворец, вспыхнули золотом шпили. Выгорает ночь, обожженная, снежною трухою сыплется на торцы, кресты и купола; молчит Петербург, усеян белым пухом.
Шагают мерно, с маршем, задорно – по мостам, толпою, с брошенных заводов; все в подранных тулупах, укутаны в тряпьишко: личики и морды несут в костяных ладонях тусклые святые лики.
На Дворцовой площади, подле Александрийского столпа, метельно воют сотни некормленых ртов, и визги их, смешавшись, стынут у красных дворцовых стен:
— Выходи, царь-батюшка!
— Выходи, родимый!
— Помирает люд твой без хлебушка!
— В могиле одною ногой!
— Помоги, государь!
Переминаются с ноги на ногу, глядят ввысь, на черного ангела; темный крест его режет простыню небес над людскими головами.
Плачут.
Воют.
Гогочут! – беззубыми ртами: «Выходи, корявый Николай Кровавый!». Вздымают образа, плюют на головы, кусают цигарки. Желудки изъедены, гулкие. Лоснятся от грязи лица, немытые.
В чью-то плоскую спину вжалась серая старуха:
— Помоги, господи.
И пропала, толпою подмятая: увязла в снегу, раскрыв беззубый рот.
— На такой-то роток не накинешь платок! – сверкают девичьи зубки. — Нам и самим жрать охота! – и вгрызаются в жесткую ржаную корку.
— Нам прикажи в могилу иттить, так пойдем, да! – грозят кулаком немому дворцу.
Озарилась Дворцовая огнями небывалыми, ударили по люду пулемёты. Вздрогнул от крика Петербург…
Лопнул люд рабочий: с кровушкой. Поронял образа наземь, в снег бурый, на ногах не удержался, хлебом черствым подавился.
Недопили горькую, померли.
— Оно, вишь, на голодное брюхо и подохнуть легше.
— На тот свет, да налегке… Не наешься, братец, у могилы-то.
— Гапон-то, ишь, живой остался.
Гудит тихо, чуть слышно, в самой себе невская бездна: утопших намыливает, рыхлит.
Бредет над Невою, по мерзлому мосту, драный тулуп. Тулуп драный, да ручищи жилисты; в ручищах несет над смертью, как кутёнка, дитё. Глядит дитё остекленело, в глазёнках небо плывёт.
В темной квартирке, объеденная переулочной желтизной, молчит его мать: из дырявой скатерти саван ткала. Над гробочком поп бубнит.
Идут года, гниёт дитё в земле; душа его по России-матушке идёт, на бытьё глядит чужое. Весна ему на белый лоб слёзы бездумные льет, солнце красное дитятю по голове гладит. Бредёт без матери у речушек, один-одинёшенек, и некому на сиротскую могилку прийти, гостинцев снести.
Причитает в сырой петербургской могиле поп Георгий Аполлонович: «Не за то боролся… Не за это!»
И содрогается: кресты с куполов наземь валятся.
Леденеет поутру, в октябре, Нева. Вьются в серое небо кровавые стяги революции. Мятутся пожарища душ, и гудит промозглый Петроград.
— Мы энтого беса царского на станки прядильные намотаем!
— И портянок наделаем…
Трещат под сапогом брусчатки Дворцовой: «Левой-правой! Левой!..»
Кровится в тумане дворец…
А поп оглох в могилке: у него над головою в колокола бьют, как в светлый праздник.
Сморщился ангельский лик на столпе под гром колокольный, оглядел Петроград. Видит: подымается люд убитый – с земли, с Невы. Идёт по холодным лучам – рассветным – на Страшный суд.
