Бог впервые одинок

Бог впервые одинок. Гете
«И Господь испытывал Авраама и сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе». Бытие, 22. 1-2

Автор — Виктор Крамаренко

1

Было раннее утро. Солнце неумолимо совершало свое восхождение. Утренняя прохлада, растревоженная теплыми лучами, пряталась в тени редких деревьев и в водах горного ручья. Высокие скалы, нависшие над тропой, вдыхали горячий воздух и обдавали им разбросанные повсюду камни. В ложбинке между скатившимися прошлой зимой огромными осколками, в мягкой рыхлой земле, находилась змеиная кладка. Но змеи поблизости не было.

Случалось, она покидала свою нору, переползала к воде, где можно было подкормиться, но не надолго. Только однажды, уводя змееловов далеко в горы, она вернулась только к рассвету. То было в начале, как только отложила яйца, и ещё не зародилась в сердце материнская тревога. Сейчас же такого долгого отлучения она себе не позволяла. По прошествии стольких дней и ночей, испытав голод и нервное истощение, вздрагивая от каждого шороха и дуновения ветра с запахами врагов, в самом конце срока, когда родные детеныши со дня на день должны пробить скорлупу и появиться на свет, отсутствие ее пугало. Еще не раскаленные, только начинающие звенеть зноем камни с упорством сопротивлялись свету, удерживая тень на заветном клочке земли. Они сроднились со змеей и, в не меньшей степени, переживали за потомство, оберегая от солнца, дождя и суховея. А молодая змея, истощенная неведомым ранее положением, в котором оказалась благодаря великому закону природы, в это время сползала по стволу дерева, последнего перед горой. Она задолго почуяла приближающихся к её вотчине путников, неподвижно наблюдала за ними из-за сверкающей на солнце листвы и только сейчас сообразила, что они, наверняка, остановятся здесь передохнуть перед восхождением. И, если это не охотники, она переждет в укромном месте и, только тогда, возвратится.

Змея переползла тропу и затаилась в колючей траве. Лишь раздвоенный тонкий язык, то и дело вылетавший черной стрелой из свернувшегося кольца, выдавал её. Путники, действительно, остановились у дерева. Освободив ослов от поклажи, они присели в тень и разложили еду.

— Давай-ка, сынок, перекусим перед подъемом, — сказал один из них. Нам нужно набраться сил, ведь дальше пойдем без ослов. Они молча ели, глядели на пустынную каменистую дорогу, которую преодолели, и улыбались. Их утомленные лица поглаживал ветерок, а пробивающие листву лучи рассыпались у ног о мелкие камни, словно золотые монеты.
— Вот она, совсем рядом, гора Мориа, — нарушил молчание путник, что постарше. — Смотри, какая она высокая, сильная. Как грозно смотрит на нас, как величественна и благородна её поступь.
Он поднял к вершине худощавую руку, прищурил глаза, будто опаленные солнцем, и добавил: «Эта гора будет священной, сынок. О ней будут помнить всегда, сколько будет земля существовать. Ее возвеличат в письменах и станут поклоняться ей, как святыне. Это ей предписано принять жертвоприношение для того, чтоб увести наш народ от бед и искушений, ошибок и разврата, чтоб проникся он милостью Божией».

Его маленький спутник, мальчик лет шести, отламывая сыр и хлеб, запивая их водой, тоже смотрел на гору, которую созерцал по велению отца последние три часа пути, и которая порядком ему надоела. Третий день они идут, и все это время он слышал только о ней: о её красоте и могуществе, о тайной силе и чудодейственности её недр, о предсказании и будущем сожжении ягненка на священной вершине. А на самом-то деле — ничего особенного. Желтые, некрасивые, упирающиеся в небо скалы, скучные и неинтересные. Не то, что дома, в матушкином саду, где можно нырять в душистую траву, как в фонтан, вырытый рабами; где разноцветные бабочки танцуют на ладошке, как на цветке; где птицы поют, и золотые рыбки в бассейне стайками гоняются за кусочками брошенного хлеба. Но как можно было противиться отцу, так заманчиво описывавшему красоту далекого края, собиравшегося тайно ото всех в дорогу? Почувствовать себя взрослым, настоящим путешественником, преодолевать без мамы и нянек все тяготы пути и стать победителем над ними наравне с отцом — от этого отказаться невозможно.
Мальчик не перебивал отца, ел и делал вид, что слушает. Отпущенные ослы, потоптавшись немного в тени, нехотя пошли к ручью. Голос отца становился тише, шуршащая листва убаюкивала, а приятная прохлада омывала разгоряченное и утомленное лицо. Спина непроизвольно опустилась, и мальчик заснул. Губы в хлебных крошках продолжали что-то шептать, капелька пота покатилась по переносице, а в волосах, запутавшись, продиралась на свободу принесенная из долины божья коровка.
— Ты будешь добрым и мудрым господином, сынок, — продолжал говорить отец. — Ты изучишь много наук. Все тайны мира будут тебе подвластны. Мое золото, земля, невольники — все будет твоим. Только распорядись умело после меня. Я научу жить по совести, любить по совести, поступать так, как велит сердце. Ведь самое главное для него — быть открытым для любви и веры. И тогда поступки твои и мысли наполнятся только благими деяниями. Любовь и вера бескорыстны…

— Авраам, не убивай Исаака, — вдруг перебил его незнакомый голос.
Авраам вздрогнул, будто от укуса змеи, ноги наполнились тяжестью, а в голове загудел монотонный звук. Он медленно повернулся и увидел стоящего за спящим сыном юношу, облаченного в белый балахон. Его легкая полупрозрачная одежда ниспадала к земле, опущенные, скрещенные у запястий руки держали пальмовую ветвь, над капюшоном озарялось сияние. Юноша смотрел на пораженного Авраама голубыми, как небо, глазами и говорил тихим, доверительным голосом: «Бог испытывал тебя, я знаю. Возвращайся домой».
— Ты кто? — глотая комья в горле, дрожащим голосом спросил Авраам.
— Я — Ангел твой, человек. Я пришел, чтоб спасти тебя от бесчестия и злодеяния. Не убивай сына.
— О каком бесчестии ты говорить, когда преисполнен я верой праведной принести жертвоприношение во благо будущего народа? «Я возвеличу тебя, и жизнь твоя будет в благословении, если принесешь мне самое дорогое, что у тебя есть», — так напутствовал меня Всевышний. Самое дорогое — это мой единственный сын. Моя кровь, моя плоть. От рождения он пребывает в безграничной любви, нежности и ласке. Я воспитал чистого мальчика. Ни всепоглощающая страсть, ни соблазны греха, ни кровь врага, ни страх раба, ни обман, ни болезни моего мальчика не тронули. Добродушие и послушание — его удел. Я преподнесу Богу частичку своего сердца, истинную чистоту, — и ничто меня не остановит.
— Так скажи ему об этом.
Старик молчал.
— Бог обманул тебя, Авраам. Он усомнился в твоей вере и испытывал. Возвращайся домой. Отдашь сына на всесожжение — и станешь убийцей.
— Я предлагал свою жизнь Ему, но Он потребовал Исаака.
— Возвращайся домой. Я вправе говорить — и я скажу. На этот раз не верь Господу, ибо, убив сына, будешь гореть после смерти до скончания мира.
— Я верю Богу больше, чем себе. Это вера в Любовь, Истину, Чудо! Было сказано: «Я дам разродиться Сарре. Я произведу от семени младенца великий народ». Я тогда поверил, и так случилось. Родился Исаак. И сейчас верю. И вера моя не знает предела. И помыслы мои, и деяния во имя Его, во благо…
— Полно тебе, Авраам, — Ангел улыбнулся, откинул капюшон, взмахнул пальмовой ветвью и приблизился к старику. Светлые волосы соединились с сиянием, которое подняло воздушное тело Ангела, мгновенно превратило в сверкающее облако крону дерева и пролилось на спящего мальчика позолоченным дождем.

2

Было раннее утро. Елизар бесшумно вынес спящего Исаака и передал Аврааму. Женская половина дома спала. Сарра, няньки, новая служанка, споенные маковым отваром, ещё не скоро проснутся. Но лучше ступать осторожно. Только бы не встретить павлина, любимца Исаака, издающего в последнее время пронзительный радостный крик при каждой встрече с сыном. Его с вечера пытались отыскать, но мерзкая птица пряталась где-то, не выказывала своего присутствия — ни пометом, ни голосом, ни великолепным хвостом. Старик шел к ослам, уже поджидающим хозяина у заброшенного колодца. Там и днем никого не встретишь, а в эту пору — и подавно. Бережно неся сына и опасаясь тяжелым дыханием разбудить его раньше времени, он ускорил шаг.

Слуга семенил за Авраамом, одной рукой держал торбу, другой — то и дело поправлял спадающее с детских ног покрывало. Пот катился по щекам. Седые бороды, жадно впитывая влагу, тянули к земле сгорбленные спины беглецов. Дрожа от страха, оглядываясь и всматриваясь в кусты и деревья, в объятые предрассветной пеленой разрушенные строения и пустые загоны, они приближались к колодцу.
Мальчик проснулся. В полудреме он не понял, что происходит, но, увидев лицо отца, успокоился и снова уснул. Маковый отвар не отпускал, продолжал властвовать и над ним.

— Может, передумаешь, хозяин? — прошептал Елизар, переводя дух. — Хватит и одного Исаака.
— Тише, ты. Разбудишь, — ответил Авраам. — Иди лучше к ослам, готовь поклажу. Нам нужно побыстрее отсюда уходить.
Старик осторожно опустил сына на землю, выпрямился и с облегчением подставил лицо прохладному ветерку, тянувшемуся от родного селения.
Все повторяется. Таким же ранним утром он прощался с Елизаром. Здесь, у заброшенного колодца, ждали ослы, овца… Только мальчик был не от Сарры: он пошел тогда на подлог, внемля причитаниям жены, просьбам верного слуги. С Саррой все понятно: в девяносто лет родить первенца, когда все помыслы о нем были отчаянно похоронены душой и плотью. Но Господь смилостивился — помог зачать и разродиться. И свершилось чудо, и нарекли сына Исааком, и предначертано ему было стать прародителем целого народа. И вдруг — отдать, доказать Богу, что вера мужа к нему слепа и безгранична. Но он-то как мог? Умудренный опытом человек, познавший истинную земную радость, приняв веру в отрешении от других истин, Божий избранник, так поддаться на такое коварство?

Но Всевидящий предотвратил всесожжение невинного и недостойного, не дал разжечься священному огню. По их следу шла Агарь, и, когда разразилась гроза, она выкрала своего сына, и сбежала. Жалкий, потерянный, изнеможенный Авраам лишь на пятый день пришел домой и рассказал, как все было. Елизар надолго замолчал, а Сарра запретила даже думать о жертвоприношении, прокляла Господа и не отходила от сына ни на шаг.

Ветерок поглаживал седые кудри Авраама. Солнышко поднималось за его спиной, окрашивая позолотой подрагивающую одежду. Елизар выводил на дорогу застоявшихся ослов. Серые камни колодца под нарастающими лучами с каждым мгновением проделывали неуловимые движения, светлели, дышали, словно оживали после страшного недуга. Вдруг потемнело, как перед грозой. Авраам от неожиданности оглянулся и увидел обескураженного слугу, забившегося под морды ослов. С перекошенным лицом, ежась, будто от холода, тот тянул руку к колодцу и мычал, не в силах разжать рот. Ослы били копытами, вырывались из мертвой хватки Елизара, но он не обращал на это внимание. Его худощавая фигура застыла в немыслимой позе, будто каменное изваяние с видимыми чертами, но ещё не выдолбленное до конца. Авраам медленно перевел взгляд туда, куда указывал раб, боясь увидеть нечто, что опять помешало бы закончить начатое дело. Никакие другие страхи, волнения и природные катаклизмы уже не пугали столетнего старца. И что ещё неведомого и ужасного может произойти в его жизни, стать преградой главному, самому важному поступку, который он был ниспослан осуществить под конец существования на земле? Он отдает сына самому Богу! На этот раз — не лукавя и не греша даже в самых дальних, сокровенных мыслях. Если веришь — исполняй все, что велено.
Больно, чудовищно! Но, может быть, Бог — тот лекарь, заставляющий испытывать боль ради будущего благоденствия? Все в мире вершит Он. Все делается с Его ведома и по Его воле. Что только ни повидал Авраам, чего не испытывал? Но то, что происходило, поразило даже его.

Над колодцем, как черная гора, возвышался взлетевший на верхние камни павлин. Распущенный хвост накрывал восходящее солнце, — свет, натыкаясь на преграду, разлетался в стороны и образовывал своеобразный нимб. Нимб набухал, словно наполняемый молоком желудок барана. Пробивающиеся сквозь перья лучи тонкими струнами хаотично выплескивались, летели, пронизывая окрестность острыми жалами, и сходились на спящем Исааке. Павлин поднял голову, как корону, бешеными, выпученными глазами стал высматривать людей и животных и, остановив взгляд на мальчике, распахнул дьявольский клюв и издал такой пронизывающий крик, что, казалось, Земля провалится в бездну, а Бог сорвется с небес оглушенным. Павлин все орал, разверзая бездонную пасть и разворачивая вздыбленный разукрашенный хвост. Внезапно солнце, оставленное птицей, ослепило Авраама. Он прикрыл глаза ладонями, но огромные разноцветные круги павлиньего хвоста проникали сквозь руки и слезы, обдавали ярким орнаментом и без того выжженные ресницы. Они вспыхивали молниями, под оглушительный крик превращались то в адский огонь, то в чуть затепленный фитиль лампады. Старик издал отчаянный вопль и рухнул наземь.

3

Было раннее утро. Начинался третий день путешествия. Позади, у ручья, оставлены ослы, тяжелая поклажа и еда. Старик нес на спине сухие ветки, мальчик вел поникшую овцу. Они неспешно поднимались на гору Мориа и мирно беседовали.
— Знаешь, сынок, только учение сделало человека человеком. Мы не должны уподобиться неразумным животным и глупым рабам. Только сильный духом, только одержимый, терпеливый и послушный сможет преодолеть все тяготы и испытания, легко отметая ненужное, скверное, и находить истину. Я понимаю, ты лишен многих забав, какие были у Исмаила, многих шалостей. Но он — сын рабыни, египтянки, он и останется рабом, хотя в нем течет и моя кровь.
— Мне было с братом хорошо, весело, он меня не обижал.
— Забудь его. Таких, как он, у тебя будет превеликое множество. Ты Богом избран стать у истоков великого народа, вершить праведный суд над подданными и завоевывать земли не кровью, не истязаниями, но талантом и образованностью. А без наук, философии и поэзии властвовать миром невозможно. Иного не дано.
— Но я не хочу властвовать, не хочу быть над людьми повелителем. Это же страшно, отец.
— Глупый ты еще, не понимаешь, как умна эта штука — власть. Не она тебе нужна, а ты ей. Она не слепа, не коварна, нет. Она испокон веков выбирает, высматривает, награждает и наказывает, но, если находит достойного, не отпускает никогда. По воле, против воли — ей без разницы. Она исполняет Божий наказ и не хочет быть низвергнутой.
— Но ты, отец, живешь и правишь, не обучаясь и не стремясь к наукам?
— Ты прав. Я только к концу жизни понял, до чего я темен. И пришедшая на закате мудрость, и неиссякаемая вера не заменят мне отсутствия учения. Ах, сынок, как бы я жил, сколько смог бы сделать хорошего, если бы обладал хоть толикой знаний, которыми наделены царские мудрецы. Знание — великое богатство, непревзойденное сокровище. Его не завоюешь, его не истребишь, им не откупишься, его не потеряешь и не укроешь даже в самых дальних хранилищах.
— Но почему же они не правят, эти мудрецы, а правит царь?
— Царь — помазанник Божий. А если он ещё и мудр, то нет ему равных на Земле.
— Но сидеть за книгами, целыми днями слушать мудреные слова так скучно, отец.
— Надо перетерпеть.
— С Исмаилом мы вместе играли, строили замки из песка, убегали в рощу ловить птиц и красивых бабочек. Мы спали вместе, и вскормила нас одна женщина. Ты тогда не говорил об учении, а как только он убежал, стал заставлять меня зубрить все эти премудрости.
— Исмаил раб, и останется рабом навсегда. А тебя, Исаак, ждет великое будущее. Ты будешь править миром многие века.

Они остановились. Авраам опустил на землю перевязанные ветки и присел на них. Нащупав в полах одежды посудину с нутряным жиром, он глубоко вздохнул и сказал: «Здесь передохнём». Разреженный воздух высокогорья действовал на старика убийственно. Легкие свистели, скрипели, как старые ржавые ставни. Его лицо побелело в тон седым волосам, голова кружилась, и бледные губы по-рыбьи глотали, выхватывали кислород, так необходимый для завершения начатого дела.
— Отец, тебе нездоровится? Давай выше не пойдем? Совершим тут всесожжение и возвратимся домой. Я боюсь, что на вершине ты задохнешься, сказал Исаак, глядя на обессилевшего Авраама.
— А что скажет Бог? Велено было подняться на самую вершину. Только там жертвоприношение будет не напрасным, и таинство обряда обретет силу. И как я могу ослушаться Его?

Исаак много слышал о Боге, но кто он такой — не знал. Знал он лишь одно — что Он большой, что власть Его над людьми огромна, и что нужно поклоняться Ему, как поклоняются отец и мать. Но никак он не мог взять в толк, почему Бога никто не видит и не слышит, кроме отца, почему Бог разговаривает только с ним, избрал среди многих и повелевает принести овцу на эту высокую гору дряхлому старику, прожившему на земле уже более ста лет? Неужели Богу не жаль его? Поручил бы это сделать кому-нибудь помоложе.
— Бог, сынок, мудрый и сильный правитель. Все, что было — Он помнит; все, что будет — Он знает. И я догадываюсь, что Он проникает даже в глубину наших мыслей, знает о наших тайных желаниях, скверных и недостойных, и наказывает. И кара Его страшная. Ты и знать-то не будешь причину своих бед, не догадаешься, кто виновник. А это будет Он. Потому что неправильно мы живем, не по Его законам. Люди разобщены, сбиваются в стаи, как дикие звери. Кровь возбуждает их разум. Мужчины убивают друг друга, чтоб овладеть пищей, женщинами, рабами. Но разве для этого Бог создал людей? Разве человек должен походить на зверей, думать только о хлебе и похоти? У него другое, более высокое предназначение. Я ещё не знаю, какое. Но то, что великий народ появиться должен и будет властвовать добром и всепрощением, знаю точно. И ты ему дашь начало.

Авраам, тяжело дыша, поднялся, чтоб продолжить восхождение. Он, в самом деле, невероятно устал за эти десять лет раздумий, ошибок и стремлений во что бы то ни стало исполнить Божий наказ. Не по принуждению, но по доброй воле привести сына на гору Мориа, расчленить его тело над священным огнем и пустить по ветру его внутренности и душу, чтобы она, душа, развеялась по долине, пролилась дождем и, подобно семени, дала ростки благоденствия и любви для избранного. Но силы оставляли Авраама. К вершине ему не дойти, да и руки ослабели для столь ответственного поступка. Ну, что же, все произойдет именно здесь, на склоне, или никогда уже не свершится. Явившемуся Ангелу он не поверил. Нельзя менять решений, нельзя искать обратное. Бог не может искушать. В противном случае, он не был бы Богом. Не напрасно ведь Он выбрал его? Говорил, убеждал… Признался бы, что испытывал, обменивал? Тогда — другое дело. Но Бог молчал.

Старик подозвал сына, протянул посудину с жиром и велел облить им лежащий на земле хворост. Ничего не подозревающий Исаак отдал отцу повод со смиренной овцой, повернулся к веткам и стал усиленно их ворошить и обливать. В это время Авраам вытащил огромный нож и сделал шаг к сыну. Лезвие брызнуло в лицо сотнями осколков, ослепляя глаза и выжигая морщины на лбу. У старика дрогнула рука, нож выскользнул, стукнулся о землю, взлетел, как стрела, и упал на хворост рядом с Исааком.

И тут произошло необъяснимое. От яркой стали лезвия, словно от упавшей звезды, хворост вспыхнул в одно мгновение. Языки пламени, поднимаясь вверх, не затрагивали Исаака, а с гулом и треском надвигались на старика. Из недр полыхающего костра выпрыгнул огненный лев. Он мотал головой, громко рычал и бил ногой пятившуюся овцу. Искры из кровавой гривы разбрызгивались во все стороны, будто капли воды после купания. Ручейки огня обволакивали Авраама и катились вниз по тропе. Но он не чувствовал боли. Жар, прикосновение, запах горелой кожи ощущал, но боли не было. Лев раскрывал пасть, рычал, показывал острые клыки и, вдруг, прыгнул на старика всей своей огнедышащей массой, прошел сквозь него и с разбега врезался в скалу. Грянул взрыв.

Гора, приняв удар, несколько раз вздрогнула, пошатнулась, но устояла. Холод объял Авраама, Живой. Ни царапины, ни ожога… Скала роняла куски копоти, будто зализывала раны. Чудо!.. Старик оглянулся. Сын, как ни в чем не бывало, сидел на корточках и поливал хворост жиром. «Воистину, или я сошел с ума, или мне действительно не суждено исполнить волю Властителя», — подумал он и окликнул:
— Проклятье. Опять овца убежала. Пойдем, сынок, домой. Мамка, наверное, нас давно заждалась?
— А как же костер?
— Оставь его. Пусть другие поджигают. Пусть другим, преданным и послушным, он послужит. А у нас с тобой ость другие дела.

Старик прожил ещё два года на этой грешной Земле. Он больше не возвращался к своей сумасшедшей идее, и Бог к нему не являлся. А сыновья, Исмаил и Исаак, вопреки его неудачам и, говорят, по воле Всевышнего, стали у истоков двух разных, двух великих, но и безумных по своей жестокости, народов.

Источник
Автор: Виктор Крамаренко